Северная Евразия, исламский проект и русские мусульмане: цивилизационно-исторические зарисовки

---

Северная Евразия

Северной Евразией мы называем пространство, приблизительно соответствующее территории нынешней Российской Федерации, где встречаются Восточная Европа и Северная Азия.

Несмотря на существующее среди части националистов представление о том, что это два мира, которые не могут быть связаны между собой ничем кроме вражды, ДНК-генеалогия доказывает, что судьбы их народов были переплетены на протяжении тысячелетий. Например, несмотря на резкое культурное и геополитическое дистанцирование прибалтийских народов от североевразийского пространства в наши дни, Y-ДНК примерно половины их мужчинⁱ указывают на то, что их предки пришли на Балтику примерно 4 — 5 тысяч лет назад из Урала и Сибири, куда в свою очередь примерно 10 — 15 тысяч лет назад пришли с юго-восточного края Северной Евразии, территории нынешнего Северного Китаяⁱⁱ.

Балты — носители этой линии Y-ДНК (гаплогруппа N) являются по ней давними кровными родственниками значительной части и финнов, и угров, а также части тюрок, чьи линии расходятся от нее в разные стороны подобно различным ветвям одного древаⁱⁱⁱ. Гаплогруппа большей части населения современной Восточной Европы, то есть восточных и западных славян — R1a с высокой вероятностью^iv имеет географически южносибирское происхождение, а ее носители были создателями таких археологических культур как культуры шнуровой керамики, фатьяновская, срубная, катакомбная, бабинская, потаповская, андроновская, синташтинская^v, расположенные частично в Восточной Европе, а частично в сердцевине Северной Евразии.

Поколениями нам говорили: «поскреби русского, найдешь татарина». Сегодня мы знаем, что ситуация сложнее. Русские в своем подавляющем большинстве являются носителями восточноевропейского генофонда, который можно условно назвать славянским, но это будет неправильно в том смысле, что он образовался задолго до появления славян как культурно-языковой группы^vi. Однако эти же гены (аутосомные) преобладают и в генофонде татар^vii, и пресловутое татаро-монгольское иго на Руси тут особо не причем, просто распространение тюркских языков в свое время происходило в Волжском регионе на генетически восточноевропейском субстрате, скорее всего, на тот момент финноязычном.

Другой, уже современный миф гласит, что украинцы являются эталонными славянами, на фоне которых русские это славяне генетически неполноценные. Однако компаративные исследования показывают, что, с одной стороны, отличия в генофондах украинцев и, по крайней мере, центральных и южных русских минимальны^viii, с другой же стороны, украинцы так же вбирали в себя гены тюркоязычных народов Причерноморья^ix, как русские — фино-угорских народов Приволжья^x.

Из всего этого, конечно, никак не следует «братских народов союз вековой», их тождество или неразличимость — нет, речь идет о разных и народах, и выделенных региональных зонах, которые давно разошлись между собой по разным причинам, от разделения популяций, закрепленного накоплением мутаций в ДНК, до их взаимодействия с внешними факторами и облучения ими. Но что из этого следует, так это то, что мы в этой нише соседствуем на протяжении тысячелетий, воюем, торгуем, женимся, союзничаем или враждуем, и это факт, нравится он кому-то или нет.

Славяне и тюрки: исторические параллели

Последние примерно полторы тысячи лет ключевыми для Северной Евразии этническими массивами были славяне и тюрки, славяне — восточные, тюрки — северные. При всех отличиях и периодической конфронтации между ними, есть кое что общее в историческом характере их возникновения, что, учитывая их ключевое для Северной Евразии значение, определяет и ее цивилизационный характер в целом.

Дело в том, что и славяне, и тюрки это изначально «варвары». Поясню, что речь не идет о каком-то оскорблении и принижении данных общностей, в одной из которых (славяне) укоренен сам автор, а к другой (тюрки) испытывает симпатии. Когда я говорю о «варварских народах», я имею в виду народы, которые на момент своего возникновения и развития в данном виде находились за рамками одной из известных на тот момент цивилизаций и взаимодействовали с ними (чаще всего противостояли им) как внешний фактор. При этом надо отметить кое-что важное: и славяне, и тюрки это достаточно молодые общности при масштабном взгляде на историю, но именно в данном качестве они не возникли из ничего, их составили носители генов, чьи предки в предыдущие исторические эпохи могли быть и были представителями развитых цивилизаций своего времени, т. н. «археологических культур». Просто на момент формирования именно славянской и тюркской общностей они занимали периферийное положение по отношению к ключевым цивилизациям своего времени. Почему так получилось, это отдельный вопрос, в который мы в данный момент углубляться возможности не имеем, просто такова данность.

Итак, если говорить о тюрках, то возникновение именно большой тюркской общности, которая помимо своих первоначальных триггеров из Алтая вобрала в себя значительные человеческие массы Центральной Азии, привязано к Турану. Однако как это ни покажется кому-то странным, Туран имеет прямое отношение и к последующему этногенезу славян. Поэтому тут важно понять, о чем именно идет речь, чтобы не подменять понятия и не путаться в них. Так вот, Туран в данном случае рассматривается нами не как расовая («тураниды», «туранская раса») и не как языковая (тюркозычные), но как цивилизационно-географическая категория в том смысле как она рассматривалась в одной из ключевых цивилизаций своего времени — Иране.

Важно понять, что древние Иран и Туран это не современные иранцы и тюрки. Иран древности это цивилизация , охватывавшая огромные пространства от Мессопотамии до Инда. Туран же это северная периферия и заграничье этой цивилизации, которая рассматривалась в нем как мир враждебных ей варваров. И неважно, что многие из этих варварских народов были североиранскими, то есть, индоевропейскими — германцы, кельты и славяне так же были индоевропейцами, но римлянами рассматривались как варвары. Противостояние Ирана и Турана является одним из сюжетов иранской мифологии, похоже, воспринималось оно так с обеих сторон^xi. И если оседлым иерократическим Ираном кочевой военно-демократический Туран воспринимался как зона дикости, то туранцы или североиранцы воспринимали Иран как пространство деспотии, подобно тому, как европейские варвары воспринимали Рим.

Однако тюркизация Турана произошла тогда, когда в нем в качестве триггера этого процесса появились аутсайдеры другой ключевой цивилизации того времени — Китая. Как у Ирана у него были свои «северные варвары» (кстати, хочу отметить, что в рассматриваемых эпизодах Юг выступает в качестве цивилизации, а Север варварства, как будет позже и в Европе, а не наоборот). И вот эти «северные варвары» Китая в виде ранне-тюркского или прото-тюркского субстрата начинают вступать во взаимодействие с североиранским варварским пространством^xii, в результате чего древнетюркский становится lingua franca туранского пространства и возникает тюркская социо-политическая матрица кочевого военно-демократического мира.

Теперь к славянам, и почему к их последующему возникновению имеет прямое отношение тот же Туран. Ряд историков считает, что значительная часть ареала современных славянских народов до закрепления в качестве славянской была ираноязычной, а именно североиранской^xiii. Это относится не только к обширному причерноморскому ареалу современных России и Украины, но и Болгарии^xiv и даже Хорватии^xv. Севернее начинается зона интенсивного взаимодействия прабалтов (астийцев), кельтов и германцев, в которой сформировались будущие северные славяне (западные и восточные), при том, что восточные впитали в себя часть ираноязычного субстрата^xvi.

Но субстрат субстратом, а что же привело к возникновению именно славянства как феномена? История, на наш взгляд, во многом напоминает тюрко-туранскую и, судя по всему, с ней связана. В IV веке, поднявшись в районе современного Приазовья, начался огромный поход на Рим сонма варварских народов Восточной Европы — Drang nach Westen

В натиске этом участвовали и готы-германцы, и алано-иранцы, и прото-славяне, но вот что интересно — в результате этого исторического процесса германцы были вынесены далеко на Запад и «вычищены» со значительных пространств Восточной Европы. А ведь надо помнить, что германцы были достаточно серьезно представлены в Восточной Европе — от готов Крыма и Причерноморья до Черняковской культуры на территории нынешней Украины^xvii. В этой связи позволю себе отвлечься на пару предложений от основного нарратива и отметить, что без осознания произошедшего нельзя понять ни глубоких причин Drang nach Osten германцев на славян в VIII – XIII вв., ни мотивов вождя Третьего Рейха вернуть (да, именно вернуть) германцев в Причерноморье, откуда их вымел (пра)славянский Drang nach Westen.

Но как и почему это произошло? А произошло это, по-видимому, так, что будущие славяне были вовлечены в это движение гуннами и сумели извлечь пользу от этого спонтанного союза. Про гуннов, как и про Туран тоже сразу же возникает недопонимание, они воспринимаются как что-то с «раскосыми и жадными очами». Про жадные спорить не буду, а вот раскосые там явно были не у всех — гунны представляли собой одну из реинкарнаций туранского мира именно в «цивилизационном», описанном выше понимании, и включали себя как азиатские, так и вполне европеоидные племена^xviii, то есть, это был полиэтнический союз, а не монолитный этнос. Причем, данные популяционной генетики^xix позволяют утверждать, что в количественном отношении азиатский элемент, скорее всего, был не очень многочисленным и, можно предположить, что в основном был сосредоточен в верхушке. По этой причине, он растворился в восточноевропейском генофонде, причем, не только у славян, но даже у сохранивших угорские (сами они считают их туранскими) язык и самосознание венгров, которые от своих иноязычных соседей генетически почти не отличаются.

Итак, в качестве последствий похода варваров с востока Европы на Рим возникла примерно следующая композиция. Германцы сгруппировались в западной части этого варварского пространства, что в итоге дало им колоссальное преимущество. Они сумели воспользоваться нарастающим упадком цивилизации Рима, в который своим военным и демографическим давлением сумели внести немалую лепту. В итоге они завоевали эту цивилизацию и, после того, как пропитались ею, сами превратились в ее авангард. А что же славяне? От Рима их отсекли германцы, которых они же и выдавили на Запад, однако, в итоге подобно тому, как германцы с востока облепили Рим, будущие славяне с севера нависли над не менее значимой цивилизацией того времени — Византией.

И вот тут, собственно, начинается уже не предыстория, а история возникновения славян. Автор данных строк является сторонником конструктивистского подхода к этой проблеме, то есть, считает, что славяне, так же как и тюрки, сформировались как историко-политический феномен (с определенным этническим и лингвистическим субстратом, конечно), а не существовали извечно, размножившись и разделившись из одного племени на восточных, западных и южных. В западной исторической науке наиболее известным представителем конструктивистской теории происхождения славян является американо-румынский историк Ф.Курта^xx. Труды Курты не бесспорны, их достаточно убедительно критикуют. В русскоязычной среде схожих взглядов на характер происхождения славян придерживаются Игорь Коломийцев^xxi. Если кратко, эти авторы считают, что славян как таковых создали: а именно, по Курте, создали византийцы.

Зачем им это было делать? Тут я выскажу свою точку зрения, что приблизит нас уже непосредственно к обсуждению основной темы нашей статьи. В отличие от римлян (западных римлян) византийцы (восточные римляне или ромеи) сумели нейтрализовать своих варваров. Причем, в данном случае они проявили себя как искусные имперские этнополитики и культурные технологи, сделав ставку на создание в одно и то же время зоны своего культурного влияния и в то же время буферной зоны между варварами и ядром своей цивилизации.

Поясню идею. Распространение германо-римской цивилизации осуществлялось одновременно с распространением не только католицизма, но и латыни. Это является важным показателем того, что германцы не столько разрушили, сколько захватили западно-римскую цивилизацию. Теоретически они могли бы германизировать эти пространства во всех отношениях, включая язык, однако, они напротив приняли его в качестве языка цивилизации, в которой им удалось захватить ведущую роль. То есть, понятно, что речь идет не о языке общения в обиходе и не о национальных языках, которые у германцев тоже сформировались свои на основе латинской письменности. Речь именно о латыни как языке Римско-Католической Церкви, вокруг которой и формировалась германо-римская цивилизация.

У славян все выглядело иначе. Они не сумели одолеть Византию, поэтому не они овладели ее языком, а она через Кирилла и Мефодия дала им их литературные языки как, с одной стороны, канал распространения ее влияния на них через деятельность греко-православных миссионеров, с другой стороны, барьер, ограждающий ее от проникновения этих варваров в тело самой греко-православной цивилизации, как это произошло с германцами и Римом. Это было идеальное имперское решение — славяне из греко-православной учености усваивали ровно то, что было нужно Византии и в том объеме, что это было нужно ей. Соответственно, на протяжении многих веков это было одностороннее влияние греков на северных варваров, которые таким образом оказывались на периферии интеллектуальной жизни и дискуссий покорившей их цивилизации и не могли участвовать в них в отличие от овладевших латынью германцев или овладевших арабским персов. Правда, не всех славян Византии удалось удержать в рамках этой конструкции, многие в последующем были оторваны от нее конкурентами. Но главным, и самым важным для нас является то, что это удалось сделать с «восточными славянами», то есть, населением страны, которая в определенный момент угрожала Византии повторением участи Рима — Древней Руси.

Исламская цивилизация и Северная Евразия

Но обратимся, наконец, к теме Ислама. В данной статье его собственно теологические аспекты будут затронуты в минимальной степени и речь пойдет о нем как о социо-политическом факторе.

Конечно, представление об историческом Исламе как пространстве кочевников-дикарей, не создавших никакой цивилизации, а только уничтожавшей их или паразитировавшей на них, является уделом ограниченных обывателей, неспособных не только уважать, но и даже понять своего противника.

Для серьезных западных исследователей^xxii Ислама очевидно, что вместе с ним впервые возникла цивилизационная система, уникальная в определенных отношениях. И речь идет не о духовности, а о такой приземленной вещи как рынок, являющейся, тем не менее, основой современной глобальной западной цивилизации^xxiii. Ислам в стремительно короткие сроки создал пространство общего рынка от Атлантики до Китая со свободой передвижения товаров, капиталов, людей и услуг. Что позволило этого добиться?

Политическое единство данной территории? На первом этапе, безусловно, без такового добиться возникновения этого пространства было невозможно. Однако надо иметь в виду, что с XVIII века начинается постепенная политическая дезинтеграция данного пространства, различные фрагменты которого оказываются под властью более локальных политей. И тем не менее, единство общего рынка, единство информационного пространства (в виде единой богословско-юридической) сохраняется и тогда.

Что обеспечивало его? Общее право и возникший на его основе специфический номос Ислама. В этом смысле, надо сказать, что цивилизация Ислама имеет приземленный (в смысле, приближенный к земле, предельно-реалистический), утилитарный характер, что типологически роднит ее с аналогичными цивилизациями римлян, а не греков. англосаксов,а не континентальных европейцев. И тут мы должны предъявить наше понимание того, что есть цивилизация и чем она отличается от культуры.

В отличие от таких теоретиков как Данилевский, Тойнби или Хантингтон автор этой статьи не считает цивилизацию синонимом культурно-исторического типа как локального явления, привязанного к группе культурно схожих народов. Я отталкиваюсь от шпенглеровского различения между культурой (как гештальтом отграниченного от других культурно-исторического типа) и цивилизацией как утилитарным явлением, имеющим предпосылки для распространения на разные культуры, сквозь них и поверх них, адаптируя их под себя и/или адаптируясь под них.

Цивилизацией был Рим, который нес с собой римское право и дороги как ее маркеры, но не замкнутая на себя Эллада как органическая культура. Хотя если говорить о последней, попыткой превратить ее в цивилизацию были свершения Александра Македонского, в результате походов которого и возник эллинизм. Тем не менее, эллинизм сам по себе скорее был феноменом культурной экспансии и синкретизма как предпосылки и почвы для создания цивилизации, но создать ее на этой почве смогли только римляне.

Так вот, если мы говорим об Исламе в этом контексте, необходимо различать культуру и цивилизацию. Точнее, цивилизацию и культуры, потому что, возникнув в рамках одного, арабского, культурно-исторического типа и сформировав его, Ислам как цивилизация почти сразу начал проникать в культуры за его пределами, адаптируясь под них. Чтобы не перегружать эту работу перечислением соответствующих фактов, порекомендуем читателям небольшую книгу современного англо-американского автора, доктора Умара Фарука Абдуллаха (Уиманна Ланграфа) «Ислам и культурный императив»^xxiv, в котором описываются и случаи, и принципы существования в Исламе разнообразных культур. Собственно, то, что мусульман Западной Африки, Балкан, Ближнего Востока, Южной Азии, Юго-Восточной Азии никак нельзя рассматривать как единый культурный тип, но все они при этом наследуют цивилизации Ислама, это очевидно любому, кто давал себе труд интересоваться этим подробно.

Поэтому если мы говорим о таких проявлениях Ислама как духовность, мистицизм, поэзия, литература, искусства, то они являются атрибутами высоких культур вроде андалузской или османской, или китайско-мусульманской, и их вряд ли можно представить в отрыве от конкретного культурно-исторического типа. Однако Ислам как цивилизация^xxv это универсальная и достаточно утилитарная вещь, и чтобы понять ее паттерн, достаточно указать на то, что два института, которые почти одновременно создал пророк Мухаммад (да благословит его Аллах и да приветствует), переселившись со своими соратниками в первую землю под контролем мусульман (Медину) — это мечеть и рынок.

В цивилизации Ислама рынок, торговля играли огромную роль, причем, рынок и торговля весьма специфические. Исламский публичный рынок — это место, в котором может торговать каждый желающий, без арендной платы и без резервации за ним определенного места, которое таким образом отчуждается у других (вместо этого оно занимается с утра и освобождается вечером). Неважно, мусульманин ты, иудей, христианин или другой пришлый торговец, которому гарантировали безопасность (аналог визы), главное, чтобы ты соблюдал исламские рыночные правила. А эти правила благосклонны к реальной экономике (минимальное налогообложение, доступ к публичному рынку, логистическая поддержка) и репрессивны по отношению к спекулятивной (запрет ростовщичества, рисковых сделок, фьючерсов и т.п.).

Важный момент — это создание правителями не только открытых публичных рынков, но и всей обеспечивающей их деятельность рыночной инфраструктуры. Это и торговые пути, связность и безопасность которых была обеспечена на огромной протяженности, караван-сараи как аналог современных аутлетов и мотелей, это гильдии торговцев — средневековый институт, который получил широкое распространение в Исламском мире.

Но что было базой для всего этого? Как это ни покажется кому-то странным — именно Ислам как практическое Единобожие, недаром, с арабского это слово переводится как Покорность. Признание Бога не только как единственного Творца и божества для поклонения, но и как верховного Законодателя, чьи дозволения, предписания и запреты практичны и эффективны. Веберовское выведение капитализма из протестантской этики сегодня хорошо известно, но ведь раньше протестантизма и даже раньше иудаизма, который в Европе был источником финансового капитализма, схожий с ними теологически Ислам обеспечил создание торговой цивилизации на огромных просторах.

Итак, интересующее нас пространство Восточной Европы и Северной Евразии к VIII веку оказывается в окружении двух конкурирующих фракций цивилизации Рима (западно-германской и восточно-греческой) и молодой Исламской. Несмотря на то, что Ислам воспринимается как цивилизация Юга (хотя такой же была для славян и Византия, да и в целом, как мы писали, именно Юг в этих краях чаще всего выступал в качестве цивилизации), ему удалось проникнуть на Север еще дальше, чем Византии. Причем, сделано это было не в результате арабского завоевания, а через принятие Ислама самым что ни на есть северным, восточноевропейским народом — булгарами.

Булгары приняли Ислам, когда в хартланде Исламского мира Аббасиды сменили Омейядов (их выжившая часть сумела сохраниться лишь в Андалусии), и важно понимать, что это означало для цивилизации Ислама. А означало это фактически конец эпохи арабской гегемонии внутри нее, не в плане упразднения значимости арабского языка и всей системы знаний и техник, базирующихся на нем, а в том же смысле, в котором это произошло на Западе, где латынь стала достоянием варваров, ставших его этническими гегемонами. В Исламском мире, начиная с Аббасидов^xxvi, лидерство оказывается в руках неарабских этнических групп, в том числе, родом из Северной Евразии — тюрок, черкесов. Позже, при османах форпостом Исламской цивилизации и вовсе становится южная Европа (Румелия), но мы этот период в рамках данной статьи обсуждать не будем.

Итак, благодаря торговым связям и распространению по их каналам религиозных знаний у Исламского мира появляется далекий северный эксклав. Проблема была в том, что от основного массива Исламского мира, который упирался в северный Кавказ, его отсекала Хазария. В ней исламское присутствие тоже было достаточно серьезным, и теоретически она могла пойти по стопам Булгарии, благо, ее основным населением были тюрки. Однако достигшие к тому времени гегемонии иудеи заблокировали дальнейшую исламизацию этой страны, а после принятия Ислама Булгарией хазарские власти начали искоренение исламской общины как потенциальной пятой колоны соседа и конкурента.

Тем не менее, закрепиться в Булгарии Исламу удалось, даже несмотря на то, что по ней нанесли сокрушительный удар монголы. Помогло то, что монголы включили в свои владения как Булгарию, так и исламской Хорезм, между которыми давно установились разносторонние связи, активизация которых в ордынский период привела к реисламизации городского класса этого пространства, а вслед за этим и политической элиты Орды.

А вот среди русов Ислам закрепиться не смог. Да, именно закрепиться, потому что первоначально часть русов его приняла. Это признают даже объективные церковные историки, такие как О.М.Рапов^xxvii, приводящий в своем исследовании свидетельства того, что незадолго до крещения Руси Владимиром, Ислам приняло островное государство Русов. Рапов склоняется к тому, что этот остров находился на Каспии, однако, из описаний средневековых хронистов, на которые он опирается, некоторые делают вывод, что речь может идти о Приазовье. Такой вывод, в частности, можно сделать из работы русского историка Аполлона Кузьмина^xxviii, также признававшего, что часть русов приняла Ислам, и связывавшего эту часть с аланским пространством юга современной Украины.

Далее Рапов пишет о том, какие усилия предприняли византийцы для того, чтобы ликвидировать этот еще один форпост Ислама на Севере, и почему им это было нужно^xxix:

«Во второй половине IX и в первой половине X столетия арабские халифаты продолжали быть главными противниками Византии. Византийцы постоянно боролись с мусульманскими войсками в Месопотамии, Сирии, Армении, Сицилии, на Крите и в других местах. В IX в. имели место неоднократные параллельные выступления сарацин и русов против Ромейской державы. Заключая мирные договоры с русами, византийцы разрушали союзные отношения Руси с арабскими эмиратами, толкая русов на войну с их бывшими союзниками, наносили их войсками удары по прикаспийским владениям арабов. Поэтому византийских правителей не мог не заинтересовать «остров русов» в Каспийском море, расположенный в сравнительной близости от северных границ арабов. Христианизация населения этого острова византийскими миссионерами превратила бы «островных русов» в вассалом Византийской империи.

«Остров русов» превратился бы не только в важнейший византийский военно-стратегический пункт на Каспии, но и в очаг распространения христианства в районе, где превалировали мусульманская и иудейская религии, но где проживало немало и язычников. Христианство не могло прийти на «остров русов», расположенный в Каспийском море, их Рима или из стран Западной Европы. В начале X в. интересы Папской курии еще не распространялись на этот регион.

По-видимому, обращение в христианство населения «острова русов» явилос следствием подкупных и пропагандистских действий, предпринятых византийским правительством после заключения русско-византийского договора 911 г.».

В принципе, тут все понятно. В рамках данного текста мы рассматриваем Ислам не как абстрактную веру, но как целостную систему, вокруг которой сложилась цивилизация. Ар-Русийя явно была ориентирована на такую исламскую военно-торговую модель, в силу чего Ислам для русов был так же органичен, как он оказался органичен для сидевших на торговых путях булгар. Однако проблема Ислама среди русов была в том, что, в отличие от Булгарии, связанной с Хорезмом, позже ставшим соседом по Орде, ар-Русийя была небольшим государством, зажатым между Византией, с одной стороны, и Хазарией, с другой. Поэтому Исламу среди русов и не удалось закрепиться.

Византия и Русь

Теперь вернемся к отношениям с Византией основной Руси, то есть, балто-черноморского пространства, собранного под властью Рюриковичей. Мы уже писали о том, что формирование славян как прирученных и окультуриваемых Византийской империей варваров обрекало их на периферийную модель развития в отличие от тех варваров, которым удалось ворваться в метрополии мировых цивилизаций и овладеть их наследием.

У Руси были две реальные альтернативы такой периферийности. Первая — завоевать Византию и присвоить себе ее цивилизацию, пропитавшись ей, как сделали германцы с Римом. Этого не удалось. Русь проиграла геополитическое противоборство со все еще слишком сильной Византией, и ее крещение ознаменовало собой закрепление славянской периферийной модели развития как продукта византийской гео- и культурной политики.

Вторая альтернатива — принять Ислам. Учитывая предшествовавшее этому принятие Ислама Булгарией, такой выбор мог бы привести к возникновению восточноевропейской исламской дуги в Волго-Черноморско-Балканском ареале. Византия для геополитически амбициозной Руси была неизбежным антагонистом, Карфагеном, который должен был быть разрушен. Однако если в одиночку у русо-славян на это не хватило сил, то в случае принятия Ислама они могли бы стать решающим фактором исламского натиска на Византию с трех сторон. Причем, учитывая эрозию арабской гегемонии в Исламском мире и его потребность в обновлении и новой лидирующей силе, русы могли бы сорвать двойной куш, опередив на этом пути турок-селдьджуков — будущих османов.

Кто-то скажет, что спустя полтысячелетия, после распада киевско-руськой державы, разгрома монголами, веков подчинения Ордой, пережив завоеванную османами Византию, русские все равно стали лидерами православной цивилизации. Да, стали, но уже не цивилизации. Цивилизация осталась там же, где была, ее наследие стало достоянием других победителей, которым из степных кочевников удалось превратиться в организаторов культурного и этнического синтеза с участием тюрок, ромеев и славян, тех самых славян, которых, очевидно, пытался подобрать под свое крыло Святослав, сдвинув свою державу на юго-запад. Московская Русь осталась там же, где и была, в Северной Евразии, на периферии цивилизационного развития, куда она была задвинута именно благодаря византийцам. Ведь они не только нейтрализовали амбициозный геополитический проект Руси, после чего она начала дробиться и стала легкой добычей монголов. Духовный контроль над своей церковной периферией, оказавшейся под властью нового геополитического феномена — Орды византийцы использовали как инструмент своей восточной политики. Неоязычники сегодня обвиняют русскую церковь в коллаборационизме по отношению к Орде и предпочтении религиозно-корпоративных интересов поддержке освободительной борьбы русичей. Это отчасти справедливо, но лишь отчасти. Забывается главное — никакой русской церкви тогда не было, церковь была подчинена грекам, а греки с помощью своей духовной колонии решали свои политические задачи^xxx, как они это делали всегда.

Вообще, очень важно понимать, чего от Орды добивались византийцы. До принятия ордынской элитой Ислама в XIV веке, ордынцы представляли собой цивилизационную tabula rasa, то есть, таких же варваров, которыми были в свое время и германцы, и славяне. Ситуация отличалась самую малость, северные кочевники сумели повергнуть сразу несколько своих врагов, уже включенных в орбиту оседлых цивилизаций (православная Русь и мусульманский Хорезм), они стали геополитическими триумфаторами, но на несколько веков подвисли с цивилизационным выбором.

То есть, Орда представляла собой пространство, за которое шла конкуренция основных на тот момент цивилизационных проектов. С ней плотно работал Запад через генуэзцев, имевших свои колонии в одном из ее доменов — Крыму. В ней были сильны позиции христианства, в частности, его несторианской версии. В ней оказались православные земли, что создавало предпосылки для православизации ордынской знати по тому же принципу, по которому позже произошла ее исламизация благодаря наличию в Орде булгарско-хорезмийского компонента, побежденного военно-политически, но сумевшего переварить своих победителей.

Все эти усилия оказались тщетными — византийцам удалось закрепиться только на периферии, своей духовной периферии и политической периферии Орды. Однако когда Орда начала приходить в упадок, именно эта политическая периферия превратилась в мощное средневековое государство. В это государство перебралась часть тех, кто не смирился с гибелью своей цивилизации, ни политической — от рук османов, ни духовной — от Флорентийской унии. Но перестало ли оно от этого быть цивилизационной периферией? Конечно, нет, потому что эта периферийность была закреплена и веками развития — как раз в тот период, когда закладываются его основы, и географией — если киевско-руськую державу от Византии отделяло лишь море, то Московия изначально находилась в далекой глуши.

Именно по этой причине, несмотря на то, что византийский рессантимент (Москва — Третий Рим) изначально стал идеологическим фундаментом российских государственности и идентичности, в московско-российском государстве этот православный мессианизм имел интровертный, внутринациональный характер. Православная Русь рассматривалась как оплот православия, но не в том смысле, что должна была освободить православные народы от турок и вернуть Константинополь, а в том смысле, что именно в ней сохранилось неповрежденное православие, и в ней могли найти убежище православные, желающие спастись.

Геополитика Московии была североевразийской вплоть до Петра. Его революция, как известно, подняла Россию на дыбы, но она же наглядно продемонстрировала ее периферийность. Источником встряски стала вестернизация, а ее активными проводниками — выходцы из западной (германо-римской) Европы. Россия, чьи цивилизационные корни восходят к Византии, теперь подстраивались под цивилизацию ее конкурента, но опять в качестве периферии. Всерьез обсуждать после этого какую-то православную цивилизацию, к которой принадлежала Российская империя, смешно. Однако показательно, что именно на петровский период, в особенности, начиная с вольтерьянки Екатерины II, приходится развитие неовизантийского, но уже экстравертного проекта. «Царьград наш» становится иде-фикс и заветной мечтой русской имперской стратегии. Данилевский^xxxi и (с несколько иными акцентами) Леонтьев^xxxii подвели под это цельную идеологическую основу — геополитической консолидации православной цивилизации с Россией во главе и центром в Константинополе, который должен быть «возвращен».

Причины этой трансформации интровентного национал-византизма в экстравертный империализм на фоне деправославизации России понятны. Империя, двигаясь с севера Евразии, вышла на географические позиции киево-руськой державы с возможностями двигаться дальше на юг. Освобождение славян и православных было для этого идеальным инструментом, а их объединение в единое целое — соблазном, которому было трудно не поддаться.

При этом в цивилизационном отношении неовизантийские мечты были в чистом виде миражами. Если на закате истории Византии русы теоретически могли, завоевав ее, унаследовать и ревитализировать великую цивилизацию, то спустя полтысячелетия после разгрома наследовать было уже нечего. Все было либо уже унаследовано и переварено османами, либо превратилось в этнический реликт, ставший монополией греческого Фанара. Возрождение исчезнувшей византийской цивилизации посредством объединения всех славян — это еще большая химера. Часть славян к тому времени уже веками существовала в орбите германо-римской цивилизации, сформировавшей их культуру, часть уже принадлежала к исламско-османской, причем, как показал пример боснийцев, их деисламизация не произошла автоматически с уходом османов, ибо Ислам стал органической частью их собственной идентичности. Среди славян наиболее органическими неовизантийцами были южные православные народы, однако, если смотреть на вещи реально, с соседними греками, да даже и теми же турками, у них было куда больше общего, чем с северным русским народом, сформировавшимся в рамках ордынского пространства и последние два века своей истории существовавшим в германизированной империи.

Неовизантистским мечтаниям было не суждено сбыться. Россия родилась из Московской, североевразийской, а не Киевской, балто-черноморской державы. Основные ее владения, ареал расселения великорусского племени лежали на севере Евразии, которые при таком смещении геополитических и геокультурных приоритетов на юго-запад, превращались в беспризорных пасынков. На юго-западе же Россия уперлась в такое внешнее сопротивление, которое в итоге вызвало коллапс внутри страны, чьи геополитические устремления и реальная география разошлись в разные стороны.

Казалось бы, русские должны были извлечь урок из распада двух за один век империй, вернувшись в границы московского периода, то есть, Великороссии без Украины, Беларуси, Молдавии, Прибалтики, Закавказья, Средней Азии. Однако умопомрачение русского общества Крымнашем и Новороссией наглядно продемонстрировало, что вместо того, чтобы осознать реальную географическую и этнокультурную сущность Великороссии и созидать ее как самодостаточное государство, русские продолжают жить цивилизационно-имперскими химерами.

Россия и Ислам

Теперь поговорим о России. В спорах между славянофилами и западниками неизменно дискутируется вопрос, она принадлежит или должна принадлежать к особой православной цивилизации либо к западной? Наше видение проблемы вытекает из сказанного выше — Россия сформировалась на периферии византийской цивилизации, будучи отрезанной от нее, она же впоследствии весьма поверхностно восприняла цивилизацию западную. Поэтому цивилизационный раскол на западников и условных славянофилов внутри нее это следствие не противоборства двух цивилизаций, а скорее неукорененности ни в одной из них.

Тем не менее, у России есть одна неизменная и весьма прочная цивилизационная доминанта. Это ее роль крестоносца Северной Евразии. Можно было бы сказать, православного, но тут как раз возникнут проблемы — ревнители древлего благочестия достаточно быстро оказались за скобками этой миссии, превратившись в изгоев сперва московско-романовского царства, а потом петровской империи. Живое православие в России стало выхолащиваться еще со времен никоновских реформ, которые исторически есть ничто иное как государственно-абсолютистская реформация сверху. То, что начали первые Романовы, просто завершил последний природный Романов на троне — Петр, который вытеснил православие на глубокие задворки русской политической и культурной элиты.

И, тем не менее, как мы уже отмечали выше, именно в период наибольшей секуляризации фантомные византийские амбиции у России достигают своего апогея. И в этом смысле мы не видим принципиальной разницы между «греческим проектом» Екатерины II и планами Сталина добиться присвоения на Всеправославном совещании Московской Патриархии статуса Вселенской^xxxiii. И в том, и в другом случае речь шла о властях, подавляющих живое христианство внутри своей страны, но пытающихся использовать его как инструмент своей внешнеполитической экспансии.

На наш взгляд, Россия как своеобразный геополитический и цивилизационный феномен сформировалась из наложения на Московию как ее физическую базу, сформировавшуюся внутри ордынского пространства, неовизантийской реваншистской идеологии. Торжеством этой идеологической линии над линией самодостаточного протонационального развития стал переезд в будущую Россию племянницы последнего византийского императора — Софии Палеолог, ставшей второй женой царя Ивана III и матерью его наследника Василия (сын Дмитрий, от первой жены при этом скончался при загадочных обстоятельствах). Немаловажную роль сыграли и прибывшие с ней Дмитрий и Юрий Траханиоты, активно подстрекавших Ивана III к расправе над «русскими гугенотами», на которых в пропагандистских целях был навешан ярлык «жидовствующих». Внук Софии и реальный основатели Российского государства Иван IV довел эту линию до завершения, расправившись с родовым московитским боярством и оперевшись вместо него на аналог крестоносных орденов — Опричнину.

Так о какой же стабильной и неизменно геополитической и цивилизационной парадигме идет речь и в чем заключается ее роль «крестоносца Северной Евразии», которую аж в XXI веке углядел агностик, сторонник не реального, а «культурного христианства» Андреас Брейвик?^xxxiv

Это роль антагониста исламской цивилизации, корнями уходящая в эпоху противостояния византийской и исламской альтернатив за доминирование в Орде и ранее ко временам принятия Ислама Булгарией и ар-Русийей и борьбой Византии за подчинение себе славянской периферии.

Неправы те, кто пытается придать этому противостоянию расовый характер. Как уже было сказано, основные народы Северной Евразии не только связывают между собой древнейшие кровные узы, но они и сегодня в значительной степени принадлежат к одному генетическому пулу. Причем, ошибется тот, кто захочет объяснить это «татаро-монгольским игом» или наоборот «русским игом».

Например, последние результаты исследования популяционными генетиками генофонда народов Сибири^xxxv говорят о том, что европейский компонент в них был принесен не с приходом русских, а еще во времена распространения в Бронзовом веке Ямной культуры на Саяны и Алтай (как известно, прародину будущих тюрок).

Очевидно, преимущественно генетически восточноевропейским народом были принявшие Ислам булгары, благодаря чему современные татары сохранили эту доминанту в своем генофонде^xxxvi. Да, кроме нее у них присутствуют степные и южные элементы. Однако и русские князья, начиная с Андрея Боголюбского часто не отличались «расовой чистотой», а внешность Ивана Грозного, равно, как и происхождение значительной части его опричников не самая лучшая иллюстрация мифа о расовой подоплеке противостояния Православия и Ислама в Северной Евразии.

Мы уже писали о добровольном принятии Ислама русами, правда, скорее всего, те русы были аланами, а не славянами или варягами. Другая версия, заключается в том, что ар-Русийя это Арсанийя или Пургасова Русь, располагавшаяся в Волжском регионе^xxxvii. Однако Ислам принимали и русские в современном смысле — с окончательного закрепощения крестьян Романовыми фиксируется множество случаев бегства и ухода русских крестьян с татарскими мурзами в Поволжье. Сохраниться в качестве русских мусульман у них, понятное дело, никакой возможности не было, ведь именно за такими отступниками от православия в первую очередь и охотилась инквизиторская Новокрещенская контора, поэтому их тщательно прятали как татар^xxxviii.

Итак, в чем же заключалась суть цивилизационного противостояния румского и исламского проектов в Северной Евразии, обращаясь уже к исламской терминологии? О том, что изначально Ислам с его паттерном военно-торговой цивилизации органично утвердился в сидевшей на торговых путях Булгарии (равно, как сидела на них и древняя Русь) мы уже писали. Разгромив старые оседлые культуры своего времени, «татаро-монголы» сумели состояться как цивилизационный фактор только как сила, сумевшая организовать свободную и безопасную международную торговлю, логистику, транзит, строительство и возрождение городов. Эта же тенденция в итоге и привела к ее исламизации, потому что городской класс оказался органически предрасположенным к Исламу (в отличие от тяготеющих к несторианству и язычеству степняков), а интенсивные горизонтальные связи городов Булгарии и Хорезма между собой, а также с другими центрами исламской цивилизации склонили чашу весов в ее пользу в глазах правителей Орды.

Но тут важно понять одну специфику исламской альтернативы в Северной Евразии. В отличие от Хартланда исламской цивилизации она никогда не была частью централизованной геополитической организации. Булгарский эмират был автономным государством — эксклавом Исламского мира на Севере, связи которого с Аббасидским халифатом были скорее ценностными и символическими, чем отношениями власти и подчинения. Единая исламская Орда просуществовала очень недолго, быстро рассыпавшись на автономные и соперничающие между собой ханства, чем и воспользовалась бывшая периферия Орды — Московия.

После ликвидации Россией мусульманских государств Северной Евразии (Казанского, Астраханского, Сибирского, Ногайского, позже и Крымского ханств) экстерриториальный мир Ислама в ней обретает качество перманентного резистанса. Но это сопротивление выходит за рамки не только тюркского, но и чисто мусульманского, приобретая характер евразийского — сопротивления московско-петербургскому абсолютизму среди всех автохтонов Евразии, включая и антисистемных русских. Ведь русское имперское государство, по выражению грузинского философа М.Мамардашвили, «существует не для русских, а посредством русских». В силу своего цивилизационно-периферийного характера оно работает в режиме двойного колониализма, когда русские как имперский народ выступают инструментом колонизации присоединенных к России народов, но при этом сами подвергаются гнету со стороны «своей» колониальной по сути власти^xxxix.

Пушкин в своей «Истории пугачевского бунта» писал о побеге в Турцию как мысли, «издавна общей всем недовольным казакам». Бежали, причем, не в современную светскую Турцию, в самый что ни на есть Халифат, самые что ни на есть православные люди, вроде некрасовцев, которые находили приют на османской территории и поколениями жили на ней своей общиной, при необходимости защищая новую родину от петербургских имперцев с оружием в руках. Это свидетельствует о том, что антагонизм православных и мусульман в Северной Евразии не был народным — герилья Емельяна Пугачева и Салавата Юлаева вовлекла в себе и староверов, и мусульман, и обычных стихийных православных; казаков, славян и тюрок. Все они, хотя каждый со своими мотивами, восстали против империи румских колонизаторов, чуждых и враждебных им всем.

Большевистская революция и отношение к ней — сложная тема, которую нет возможности обсуждать в рамках этого и без того слишком разросшейся статьи. Но очевидно одно — большевики сумели победить благодаря тому, что сумели оседлать бунт не только русский, но и евразийский, возникший в том числе из-за усиливающегося отчуждения от империи, оплачивающей борьбу за освобождение братьев-славян на Балканах и за Проливы кровью тамбовских и курских крестьян. Не последним фактором успеха большевиков было и то, что в отличие от упертого Деникина с его фетишем «единой и неделимой» они поняли, что игнорировать чаяния народов Евразии больше невозможно, и пообещали им свободное самоопределение и равноправный союз. В Поволжье и на Северном Кавказе это помогло им нейтрализовать освободительные движения мусульманских народов, перетянув на свою сторону их нестойкие части, действуя кнутом и пряником.

Именно эту линию освободительной революции народов России хотел, но не сумел продолжить Власов с его замыслом не только Русской Освободительной Армии, но и Комитета Освобождения Народов России.

Сегодня мало кто уже помнит, что советский генерал Дудаев, став лидером чеченского национального движения, пытался не только объединить в борьбе против Кремля народы Кавказа (включая и христианские), не только создать широкий антикремлевский фронт с участием прибалтов, украинцев и белорусов, но также подключить к нему и русских националистов и казаков. В начале 1994 года Дудаев принял в Грозном делегацию русских националистов во главе с генералом Стерлиговым, поддержав идею проведения Съезда русского народа с целью самоопределения русских, и в том же году между Ичкерией и Всевеликим Войском Донским был заключен договор о дружбе и сотрудничестве^xl.

Причем, ошибкой было бы думать, что это было подходом только светского национализма. Такие ключевые представители исламистского крыла Ичкерии, а позже Имарата Кавказ как Мовлади Удугов и Супьян Абдулаев выступали со схожими посланиями к русским. А Докка Умаров, первый глава Имарата Кавказ в 2006 году прямо говорил: «Мы не воюем против русских. Русские сами находятся в униженном, рабском состоянии. Мы воюем против российского режима, оккупирующего наши земли». Нейтрализация Кремлем русского фактора, который в очередной раз удалось мобилизовать для возрождения Империи, с одной стороны, и идеологическая деградация исламского вооруженного сопротивления до идеологии тотальной неконвенциональной войны, с другой стороны, не позволили навести мосты между исламскими и русскими революционерами. Хотя показателен тот факт, что единственное русское восстание в новейшее время — восстание Приморских Партизан сопровождалось дружественными приветствиями Кавказу, а половина его активных участников, как оказалось, приняла Ислам.

Исламская альтернатива и Северная Евразия

Итак, какую же альтернативу для Северной Евразии несет с собой исламский фактор? Это не проект Исламского Государства вместо Русского Государства. По крайней мере, речь не может идти о едином Исламском Государстве — ни о том, что земли мусульманских народов Северной Евразии станут частью централизованного всемирного Халифата, ни о том, что возникнет некий единый Евразийский Халифат. Как мы уже объясняли выше, в Северной Евразии Исламский проект не имеет ни прецедентов, ни предпосылок для создания устойчивой централизованной государственности. В геополитическом отношении он в ней всегда был проектом федеративным, а в последние 500 лет своей истории, еще и экстерриториальным, учитывая разбросанность татарско-мусульманских общин по всей территории Империи.

Централистским в Северной Евразии является как раз неовизантийский, он же румско-цивилизаторский проект, с учетом того, что цивилизация Рума способна принимать формы от христианско-мессианских до коммунистических и агрессивно-либеральных. Причем, централистским он является не только в территориальном, но и в национальном отношении, подразумевая унификацию — не только нерусских, но и самых русских, внутри которых не должно быть никакой многовариантности, и которые должны быть едины в своей ипостаси державного народа — румов Северной Евразии. В этом смысле в принятии роли Рума сегодня сходятся как западнический, так и неовизантийский проекты, несмотря на тактические расхождения между ними.

Румский проект, будь то православно-государственнический или либерально-западнический имеет сегодня своим основным стимулом страх перед «исламизацией». Но что, если вдуматься, стоит за этой страшилкой?

Исламизация это когда тысячи среднеазиаток, выдавливаемых румским экономическим империализмом в Москву, ходят в мини-юбках и хлещут из горла пиво, все чаще одевая при этом георгиевские ленточки? Или это когда коренная москвичка с европейской внешностью, татарка или русская, приходит на занятие в институт в хиджабе? Если первое, то надо понять, что наплыв мигрантов с Юга является результатом не Исламского проекта, а наоборот, колонизировавшего земли мусульман и вовлекшего их в свою орбиту Румского, причем, как в Северной Евразии, так и в Западной Европе. Рум заинтересован в биоресурсах Юга по множеству причин, но по этим же причинам он опасается исламизации ценностной, результатом которой может стать как восстановление конкурирующего геополитического проекта вовне, так и создание внутри него очагов альтернативной экстерриториальной системы.

И здесь важно понять, что даже если бы завтра вообще исчез Ислам как ценностный фактор, процессы расовой трансформации глобализирующейся румской цивилизации продолжали бы идти своим чередом, как на Западе Европы, так и на Севере Евразии. Вообще, очень интересно взглянуть на них в макроисторической перспективе через призму популяционной генетики. Сегодня для нее аксиомой является то, что современное население Европы сформировалось из трех макроисторических пластов^xli. Первый — это самое древнее, палео- и мезо- литическое население Европы, т. н. «охотники-собиратели». Второй — это потомки ближневосточных (малоазиатских) фермеров, которые принесли с собой в Европу неолитическую земледельческую цивилизацию. Влияние этого элемента в генетическом отношении не столь значительно, сегодня считается, что в основном оно было именно цивилизационным, а в популяционном отношении ограничилось в основном южными регионами Европы. Третий — это т. н. «степняки», они же «евразийцы», которых чаще всего связывают с Ямной культурой, и с которой связывают распространение индоевропнейских языков. Генетически у них преобладал тот же субстрат, что и у древних европейцев, однако, присутствовало влияние палеоазиатского сибирского компонента, а также фиксируется уже и южная примесь (кавказские палеогеномы или т. н. «Гедрозия»).

Так вот, происходящее сегодня очень напоминает эти процессы многотысячелетней давности, когда, понятное дело, в них не было никакого исламского фактора, в узком смысле имеющего лишь полуторатысячелетнюю историю. Демографические потоки из одних частей мирохозяйственной системы перемещаются в другие, движимые поиском лучшей жизни. При этом многие их представители, исторически связанные с исламской идентичностью, утрачивают ее на новом месте, смешиваются с европейцами, и в результате значительного численного преобладания европейского массива и давней истории взаимодействия с ним ближневосточного компонента, происходит образование нового популяционного микса, как это уже не раз бывало. В то же время, часть генетических европейцев, в том числе восточноевропейцев осознанно принимают Ислам, причем, отнюдь необязательно в результате смешанных браков или уходя в них после этого. Если же говорить о Северной Евразии, то есть, нынешней России, то демографическая платформа исламского фактора в ней — татары — сама по себе преимущественно европейская в генетическом отношении. Кавказцы, хоть и представляют собой отдельный популяционный компонент, связанный давними генетическими связями с Ближним Востоком, не сильно отличаются внешне от южных европейцев, имеющих примесь компонента неолитических ближневосточных фермеров. Потомки от их смешения с генетическими европейцами (например, славянами) уже в первом-втором поколениях имеют внешность, похожую на ту, что распространена среди народов даже не южной, а центральной Европы: швейцарцев, австрийцев, баварцев, чехов, мораваков, словаков, венгров, западных украинцев.

Как все это связано с возможностью исламизации и перспективами конкурирующих цивилизационных проектов?

Назовем вещи своими именами — исламский проект в Северной Евразии не нуждается в качестве необходимого условия в замещающей миграции, которая инициирована не им, но существующей системой. Ислам, как нами было показано, имеет давнюю историю присутствия среди генетически восточноевропейских народов — столь же давнюю, сколь и Христианство. Более того, так как исламский фактор имеет свою «кровь и плоть» в виде его носителей, а ими в России исторически были в первую очередь татары, имеющие преимущественно европейское происхождение^xlii, нет ничего удивительного в распространенном среди части татарских имамов и прихожан мечетей отторжении к «каралар» («черным»), с которыми отождествляется разрушение привычного уклада татарской махаля (общинности).

Вместе с тем, как и любая действительно универсальная цивилизация, Ислам несовместим с заскорузлым расизмом. Динамика подъема и упадка различных народов и рас в исламской перспективе рассматривается не как самоцель или трагедия, но как естественный процесс, а сами они оцениваются в зависимости от той пользы, которую способны принести в выполнении миссии наместничества (хиляфа), возложенной Творцом на человечество.

Поэтому несмотря на естественное желание сохранить генетическую идентичность и демографическое преобладание в своей традиционной нише, генетические восточноевропейцы, являющиеся носителями исламского проекта в Северной Евразии, будут отталкиваться от объективных демографических реалий, а не прятать от них голову в песок. Любая универсальная цивилизация борется за людские души и сознание, и мы видим, как в отношении кавказцев и среднеазиатов это делают неовизантийский проект «русского мира», превращающий их в «вату», или западный, превращающий людей, чьи предки молились 5 раз в сутки, в идейных гомосексуалистов или феминисток. Соответственно, татарские или русские мусульмане должны так же способствовать возвращению к Исламу и вовлечению в исламскую жизнь и систему ценностей находящихся на их родовых территориях среднеазиатов и кавказцев, как и те должны радоваться принятию Ислама русскими и оказывать им в этом содействие.

Наконец, коли мы уж подошли к этой теме, скажем пару слов и о русских мусульманах. Несмотря на то, что отдельные люди русского (или руского) происхождения принимали Ислам на протяжении всей почти тысячелетней истории его присутствия в Северной Евразии и Восточной Европе, до сих пор за всю эту историю им так и не удалось закрепиться в Исламской умме в этническом качестве, в отличие от тех же боснийцев. Против этого работали все возможные факторы, поэтому, с принятием Ислама люди русского (руского) происхождения, как правило, растворялись среди тех народов, которым удалось закрепиться в Исламе в этническом качестве.

Сейчас неовизантийская система так же делает все для того, чтобы многие тысячи русских, принявших Ислам, если их не удастся вернуть как блудных детей в «православный атеизм», ушли бы в мусульманские народы, наглядно иллюстрируя своей судьбой пропагандистский тезис: «мусульманин не может быть русским». Однако сейчас впервые в истории, разве что со времен «острова русов» появились русские мусульмане с волей к становлению исламского, но именно своего, этнически оформленного сообщества^xliii. Удастся ли это на этот раз и удастся ли им состояться именно как русским мусульманам? Это зависит от многих факторов, в том числе и от того, какую форму в итоге примет «русское». Продукта неовизантийского московско-петербургского централизма, с набором критериев, среди которых Исламу по определению нет места? Или же все таки живого многообразия вариантов русской идентичности, одной из которых может стать и ее исламская версия? В первом случае русским мусульманам, если они состоятся в этническом качестве, в итоге придется стать отдельным народом вроде боснийцев. Во втором они могли бы стать своеобразной группой единого цивилизационного пространства вроде мормонов в США, при этом выполняющей роль коммуникатора между различными этническими, конфессиональными и идеологическими группами, русскими и нерусскими, мусульманскими и немусульманскими.

Так или иначе, в первом или во втором случае, но полагаем, что именно появление русских мусульман в наши дни и их оформление в новый феномен на стыке русского и исламского миров в Северной Евразии, является признаком начала перезагрузки их всех.

Примечания